Неточные совпадения
Прежде всего необходимо было приучить
народ к учтивому обращению и потом уже, смягчив его нравы, давать ему настоящие якобы
права.
Он не мог согласиться с тем, что десятки людей, в числе которых и брат его, имели
право на основании того, что им рассказали сотни приходивших в столицы краснобаев-добровольцев, говорить, что они с газетами выражают волю и мысль
народа, и такую мысль, которая выражается в мщении и убийстве.
А теперь
народ, по словам Сергей Иванычей, отрекался от этого, купленного такой дорогой ценой,
права.
— Это слово «
народ» так неопределенно, — сказал Левин. — Писаря волостные, учителя и из мужиков один на тысячу, может быть, знают, о чем идет дело. Остальные же 80 миллионов, как Михайлыч, не только не выражают своей воли, но не имеют ни малейшего понятия, о чем им надо бы выражать свою волю. Какое же мы имеем
право говорить, что это воля
народа?
Он считал переделку экономических условий вздором, но он всегда чувствовал несправедливость своего избытка в сравнении с бедностью
народа и теперь решил про себя, что, для того чтобы чувствовать себя вполне
правым, он, хотя прежде много работал и нероскошно жил, теперь будет еще больше работать и еще меньше будет позволять себе роскоши.
— Вот это всегда так! — перебил его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда так. Может быть, это и хорошая наша черта — способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке. Я скажу тебе только, что дай эти же
права, как наши земские учреждения, другому европейскому
народу, — Немцы и Англичане выработали бы из них свободу, а мы вот только смеемся.
— Ну, извольте, и я вам скажу тоже мое последнее слово: пятьдесят рублей!
право, убыток себе, дешевле нигде не купите такого хорошего
народа!
Нет, поднялась вся нация, ибо переполнилось терпение
народа, — поднялась отмстить за посмеянье
прав своих, за позорное унижение своих нравов, за оскорбление веры предков и святого обычая, за посрамление церквей, за бесчинства чужеземных панов, за угнетенье, за унию, за позорное владычество жидовства на христианской земле — за все, что копило и сугубило с давних времен суровую ненависть козаков.
— Современное состояние
народа этого требует, — с важностью прибавил Аркадий, — мы должны исполнять эти требования, мы не имеем
права предаваться удовлетворению личного эгоизма.
«И
прав! — мысленно закричал он. — Пускай вспыхнут страсти, пусть все полетит к черту, все эти домики, квартирки, начиненные заботниками о
народе, начетчиками, критиками, аналитиками…»
Ему нравилось, что эти люди построили жилища свои кто где мог или хотел и поэтому каждая усадьба как будто монумент, возведенный ее хозяином самому себе. Царила в стране Юмала и Укко серьезная тишина, — ее особенно утверждало меланхолическое позвякивание бубенчиков на шеях коров; но это не была тишина пустоты и усталости русских полей, она казалась тишиной спокойной уверенности коренастого, молчаливого
народа в своем
праве жить так, как он живет.
— Маркс — не свободен от влияния расовой мысли, от мысли
народа, осужденного на страдание. Он — пессимист и мститель, Маркс. Но я не отрицаю: его
право на месть европейскому человечеству слишком обосновано, слишком.
Начиная с детства, в семье, в школе, в литературе нам внушают неизбежность жертвенного служения обществу,
народу, государству, идеям
права, справедливости.
Если исключить деревянный скрип и стук газеток «Союза русского
народа», не заметно было, чтоб провинция, пережив события 905–7 годов, в чем-то изменилась, хотя, пожалуй, можно было отметить, что у людей еще более окрепло сознание их
права обильно и разнообразно кушать.
«Вот этот
народ заслужил
право на свободу», — размышлял Самгин и с негодованием вспоминал как о неудавшейся попытке обмануть его о славословиях русскому крестьянину, который не умеет прилично жить на земле, несравнимо более щедрой и ласковой, чем эта хаотическая, бесплодная земля.
Возможно, что Марина —
права, интеллигенция не знает подлинной духовной жизни
народа.
Первые годы жизни Клима совпали с годами отчаянной борьбы за свободу и культуру тех немногих людей, которые мужественно и беззащитно поставили себя «между молотом и наковальней», между правительством бездарного потомка талантливой немецкой принцессы и безграмотным
народом, отупевшим в рабстве крепостного
права.
— Ты
прав, Нестор, забывают, что
народ есть субстанция, то есть первопричина, а теперь выдвигают учение о классах, немецкое учение, гм…
Говорил оратор о том, что война поколебала международное значение России, заставила ее подписать невыгодные, даже постыдные условия мира и тяжелый для торговли хлебом договор с Германией. Революция нанесла огромные убытки хозяйству страны, но этой дорогой ценой она все-таки ограничила самодержавие. Спокойная работа Государственной думы должна постепенно расширять
права, завоеванные
народом, европеизировать и демократизировать Россию.
— Крепостное
право… освобождение
народа? — пробормотал было я, задыхаясь.
— Думаю, что Анатолий
прав, что нельзя навязывать
народу наши взгляды.
Совершенно ясно, что всё бедствие
народа или, по крайней мере, главная, ближайшая причина бедствия
народа в том, что земля, которая кормит его, не в его руках, а в руках людей, которые, пользуясь этим
правом на землю, живут трудами этого
народа.
Воля
народа не может быть принята формально бессодержательно, как утверждение абсолютного
права народной воли, воли большинства, воли массового количества господствовать в каком угодно направлении, чего угодно хотеть, что угодно давать и отнимать.
Русский
народ слишком живет в национально-стихийном коллективизме, и в нем не окрепло еще сознание личности, ее достоинства и ее
прав.
Один
народ может быть лишь относительно более
прав, чем другой.
Это было в самое мрачное время крепостного
права, еще в начале столетия, и да здравствует освободитель
народа!
В Европе восстает
народ на богатых уже силой, и народные вожаки повсеместно ведут его к крови и учат, что
прав гнев его.
Наши сборы в экспедицию начались в половине марта и длились около двух месяцев. Мне предоставлено было
право выбора стрелков из всех частей округа, кроме войск инженерных и крепостной артиллерии. Благодаря этому в экспедиционный отряд попали лучшие люди, преимущественно сибиряки Тобольской и Енисейской губерний. Правда, это был
народ немного угрюмый и малообщительный, но зато с детства привыкший переносить всякие невзгоды.
И как это, живешь-живешь на свете,
А все себе цены не знаешь,
право.
Возьмем, Бобыль, Снегурочку, пойдем!
Дорогу нам,
народ! Посторонитесь.
Вслед за июньскими баррикадами пали и типографские станки. Испуганные публицисты приумолкли. Один старец Ламенне приподнялся мрачной тенью судьи, проклял — герцога Альбу Июньских дней — Каваньяка и его товарищей и мрачно сказал
народу: «А ты молчи, ты слишком беден, чтоб иметь
право на слово!»
Народ, собравшись на Примроз-Гиль, чтоб посадить дерево в память threecentenari, [трехсотлетия (англ.).] остался там, чтоб поговорить о скоропостижном отъезде Гарибальди. Полиция разогнала
народ. Пятьдесят тысяч человек (по полицейскому рапорту) послушались тридцати полицейских и, из глубокого уважения к законности, вполовину сгубили великое
право сходов под чистым небом и во всяком случае поддержали беззаконное вмешательство власти.
Долго оторванная от
народа часть России прострадала молча, под самым прозаическим, бездарным, ничего не дающим в замену игом. Каждый чувствовал гнет, у каждого было что-то на сердце, и все-таки все молчали; наконец пришел человек, который по-своему сказал что. Он сказал только про боль, светлого ничего нет в его словах, да нет ничего и во взгляде. «Письмо» Чаадаева — безжалостный крик боли и упрека петровской России, она имела
право на него: разве эта среда жалела, щадила автора или кого-нибудь?
Разумеется, такой голос должен был вызвать против себя оппозицию, или он был бы совершенно
прав, говоря, что прошедшее России пусто, настоящее невыносимо, а будущего для нее вовсе нет, что это «пробел разумения, грозный урок, данный
народам, — до чего отчуждение и рабство могут довести». Это было покаяние и обвинение; знать вперед, чем примириться, — не дело раскаяния, не дело протеста, или сознание в вине — шутка и искупление — неискренно.
Потом, что может быть естественнее, как
право, которое взяло себе правительство, старающееся всеми силами возвратить порядок страждущему
народу, удалять из страны, в которой столько горючих веществ, иностранцев, употребляющих во зло то гостеприимство, которое она им дает?
«Это что за невидаль: „Вечера на хуторе близ Диканьки“? Что это за „Вечера“? И швырнул в свет какой-то пасичник! Слава богу! еще мало ободрали гусей на перья и извели тряпья на бумагу! Еще мало
народу, всякого звания и сброду, вымарало пальцы в чернилах! Дернула же охота и пасичника потащиться вслед за другими!
Право, печатной бумаги развелось столько, что не придумаешь скоро, что бы такое завернуть в нее».
Царь царствует не в силу божественного
права, а в силу народного избрания, изъявления воли
народа.
Сомнение в оправданности частной собственности, особенно земельной, сомнение в
праве судить и наказывать, обличение зла и неправды всякого государства и власти, покаяние в своем привилегированном положении, сознание вины перед трудовым
народом, отвращение к войне и насилию, мечта о братстве людей — все эти состояния были очень свойственны средней массе русской интеллигенции, они проникли и в высший слой русского общества, захватили даже часть русского чиновничества.
Именно в Петровскую эпоху, в царствование Екатерины II русский
народ окончательно подпал под власть крепостного
права.
Россия к XIX в. сложилась в огромное мужицкое царство, скованное крепостным
правом, с самодержавным царем во главе, власть которого опиралась не только на военную силу, но также и на религиозные верования
народа, с сильной бюрократией, отделившей стеной царя от
народа, с крепостническим дворянством, в средней массе своей очень непросвещенным и самодурным, с небольшим культурным слоем, который легко мог быть разорван и раздавлен.
История русского
народа одна из самых мучительных историй: борьба с татарскими нашествиями и татарским игом, всегдашняя гипертрофия государства, тоталитарный режим Московского царства, смутная эпоха, раскол, насильственный характер петровской реформы, крепостное
право, которое было самой страшной язвой русской жизни, гонения на интеллигенцию, казнь декабристов, жуткий режим прусского юнкера Николая I, безграмотность народной массы, которую держали в тьме из страха, неизбежность революции для разрешения конфликтов и противоречий и ее насильственный и кровавый характер и, наконец, самая страшная в мировой истории война.
Степными пигалицами зовут их одни охотники, а не
народ; но и из всего сказанного мною видно, что кречетки имеют на это имя полное
право.
Пенсильванская область в основательном своем законоположении, в главе 1, в предложительном объявлении
прав жителей пенсильванских, в 12 статье говорит: «
Народ имеет
право говорить, писать и обнародовать свои мнения; следовательно, свобода печатания никогда не долженствует быть затрудняема».
Возникнет рать повсюду бранна,
Надежда всех вооружит;
В крови мучителя венчанна
Омыть свой стыд уж всяк спешит.
Меч остр, я зрю, везде сверкает;
В различных видах смерть летает,
Над гордою главой паря.
Ликуйте, склепанны
народы;
Се
право мщенное природы
На плаху возвело царя.
Введенное повсюду вексельное
право, то есть строгое и скорое по торговым обязательствам взыскание, почитал я доселе охраняющим доверие законоположением; почитал счастливым новых времен изобретением для усугубления быстрого в торговле обращения, чего древним
народам на ум не приходило.
— Не поглянулся, видно, свой-то хлеб? — пошутил Основа и, когда другие засмеялись, сердито добавил: — А вы чему обрадовались? Правильно старик-то говорит…
Право, галманы!.. Ты, дедушка, ужо как-нибудь заверни ко мне на заимку, покалякаем от свободности, а будут к тебе приставать — ущитим как ни на есть.
Народ неправильный, это ты верно говоришь.
— Я, брат, точно, сердит. Сердит я раз потому, что мне дохнуть некогда, а людям все пустяки на уме; а то тоже я терпеть не могу, как кто не дело говорит. Мутоврят
народ тот туда, тот сюда, а сами, ей-право, великое слово тебе говорю, дороги никуда не знают, без нашего брата не найдут ее никогда. Всё будут кружиться, и все сесть будет некуда.
— Читайте Гагстгаузена:
народ наш исповедует естественное
право аграрного коммунизма. Он гнушается
правом поземельной собственности.
Добрый германский
народ, пошумев о единой Германии, спокойно спал, пробуждаясь только для юристен-вальса, отвлеченных словопрений и вполне достигнутого
права на единое дешевое пиво.
— Да как же не ясно? Надо из ума выжить, чтоб не видать, что все это безумие. Из раскольников, смирнейших людей в мире, которым дай только
право молиться свободно да верить по-своему, революционеров посочинили. Тут… вон… общину в коммуну перетолковали: сумасшествие, да и только! Недостает, чтоб еще в храме Божием манифестацию сделали: разные этакие афиши, что ли, бросили… так народ-то еще один раз кулаки почешет.
Мы в последние пять лет, говоря высокопарным слогом, шагнули гигантски вперед: у нас уничтожено крепостное
право, устроен на новых порядках суд, умерен произвол администрации, строятся всюду железные дороги — и для всех этих преуспеяний мы будем иметь в нашем маленьком собрании по представителю: у нас будет и новый судья Марьеновский, и новый высоко приличный администратор Абреев, и представитель
народа Замин, и прокурорский надзор в особе любезнейшего Захаревского, и даже предприниматель по железнодорожному делу, друг мой Виссарион Захаревский.